ответ. Говорят, приезжай и начинай работать.
Мокрый отвечать сразу не стал. И на Перова не смотрел. Только поднял воротник своей куртки.
– Ну, хочешь уехать, так уезжай. Но только знай, что ты или тренер, или вечно сомневающийся не пойми кто. Ты должен вести детей к победе, а не сомневаться, стоит ли передвигать ноги. И уже тем более – сбегать с командирской палубы. Идеальной команды у тебя никогда не будет. И все время что-то будет не так: то кто-то больной, то кто-то связку потянул, то поле плохое. И еще появится куча причин. А дети на тебя смотрят и верят, что ты приведешь их к победе. Если не согласен – бери свои манатки и уезжай. Я тебя держать здесь не буду.
Наверное, в тот момент Перов толком и сам не мог понять, что происходит. Злой на Мокрого, на обстоятельства, а самое главное, на самого себя, он пришел в квартиру, которую ему выделила администрация как молодому специалисту, резким рывком бросил на кровать сумку, начал закидывать туда свои вещи. В какой-то момент остановился и огляделся. Так-то он здесь всегда считал себя временным жителем, но, оглядевшись, вдруг понял, что за пару лет успел обжиться всякими дорогими сердцу вещами, воспоминаниями, с ними связанными, да и просто бытовым барахлом. А это все просто так не выкинешь на помойку.
Вот судовые часы, которым было лет пятьдесят и которые ему подарил капитан старой посудины, брошенной здесь на вечный прикол. Они до сих пор исправно отсчитывали часы и минуты у него на стене.
Кусок древнего камня – его подарили археологи. Они проводили раскопки на месте будущего завода и даже нашли что-то вроде стоянки древнего человека. Тот камень служил первобытным людям какой-то домашней утварью. Пару миллионов лет назад это, наверное, было неплохо.
На полке по-прежнему верно отсчитывал такт метроном, который достался Перову после пожара в Доме культуры. Тогда зав музыкальной частью уехал и раздавал то, что считал лишним в своей новой жизни. Сказал, что с музыкой для него все закончилось навсегда. А рядом с полкой стоял латунный теодолит неизвестно какого года.
Одно время у Перова даже была мысль сделать из всей этой рухляди что-то вроде музея, но дальше идеи опять ничего не пошло.
– Ну и пусть, – раздраженно рванул на себя молнию сумки Перов. И молния разошлась от резкого движения. Ладно, если будет нужно, за барахлом он еще вернется.
В этот момент в дверь постучали. Перов обернулся. На пороге стоял Солнце.
– Не уезжайте, – произнес он тихо. – Пожалуйста. Мы ведь без вас никуда. Вас не будет, и у нас точно ничего не получится. Никакой команды не будет, и чемпионата тоже. И пусть мы на нем проиграем, но ведь это будет чемпионат. Настоящий чемпионат. Мы же вам верим.
Перов грустно посмотрел на мальчишку. Он все это и сам понимал. И ему было жалко Солнце, себя. И еще было стыдно – но что ответить, он тоже не знал.
Когда Перов садился в автобус, его решимость обрубить все концы и уехать подальше из этого края уже поубавилась. Но ведь так просто никакой маховик остановить невозможно. «И что это за жизнь, когда тебя тянут в разные стороны? – говорил он себе. – Надо ведь самому быть капитаном судьбы и принимать решение, стоя за штурвалом своего корабля». Да и не мог он запросто выкинуть приглашение из Санкт-Петербурга, которого ждал так долго.
Петр Петрович подошел к автобусу, пряча от ветра лицо. Показал паспорт. Водитель сказал, что сумку нужно убрать в багажное отделение. Перов спорить не стал и опять вышел из все еще не закрытых дверей. И тут как назло непонятно откуда перед автобусом нарисовался Андреич. Его только сейчас не хватало, раздраженно подумал Перов, когда уже положил сумку в багажное отделение и собирался возвращаться в салон.
– Был в поселке, – сказал с прищуром смотритель маяка. – Зашел на почту. А они там какое-то письмо отыскали. Для тебя. Оно у них уже пару недель лежит. Они его сначала потеряли, а вот теперь нашли…
Старик полез во внутренний карман. Пока он копался за пазухой, Перов смотрел на него и все не мог понять: знает ли Андреич, что он насовсем уезжает, а если нет, то стоит ли об этом сказать? А если знает, то почему не говорит про отъезд, а занят каким-то письмом, которое не может найти у себя в карманах?
Все это точно не входило в планы Перова. У него появилось чувство, будто кругом сговорились как можно дольше оттягивать момент, когда он сможет забыть этот убогий поселок.
Но смотритель, похоже, ни о чем таком даже не думал. И настроений Перова не видел или делал вид, что не видит. Не торопясь и не поднимая взгляд на Перова, он наконец-то нашел то, что ему было нужно.
– Говорили, надо скорее передать, пока не уехал, – продолжил он как ни в чем не бывало. – А тут я подвернулся. Вот и предложил передать.
Он протянул Перову найденное письмо:
– Ну, кажется, успел…
Но тут Андреичу засигналили из стоявшей на обочине «буханки», водитель которой, похоже, хотел поскорее поехать на станцию, чтобы проскочить подходившую непогоду. От сигнала смотритель заторопился и исчез в снежной пелене почти так же неожиданно, как появился, толком не сказав ни здравствуй, ни до свидания.
Перов засунул письмо в карман, поднялся в автобус, прошел по салону и сел на свое место. Когда автобус выезжал из поселка, ему показалось, что мальчишки плелись с тренировки. От этого Перову стало еще тоскливей. Он отвернулся от окна и принялся смотреть куда-то вдоль салона. Потом, очнувшись на очередной дорожной кочке, достал из кармана письмо. Чуть наклонился к свету и прочитал фамилию отправителя. Это было письмо от Виктории Владиславовны Росток.
Любезный Петр Петрович!
С большой теплотой прочитала Ваше послание, которое мне передали мои дети. Оно наполнено такими добрыми и светлыми чувствами, что даже хлопоты и заботы, о которых Вы пишете, не могут их отменить. А уж находки, о которых Вы говорите, и вовсе вызывают искреннее восхищение. Тем более что я, как теперь понимаю, знала автора этого дневника, и по обрывкам информации, которую я почерпнула из общения с ним, а также из прочитанного Вами с детьми становится понятно, с каким неординарным человеком в пору моей юности свела меня судьба. А теперь, получается, она свела и Вас. Мне
